Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1941 года: «Много разговоров о том, что немцы несут новый строй в виде Самостийной Украины, и так об этом говорят, словно все предопределено уже. Страшно»

«В ГОРОДЕ ТИХО. УЕХАЛИ ВСЕ ПАНИКЕРЫ, ОСТАЛСЯ ПРИТИХШИЙ НАРОД»

14 июля 1941 года, понедельник.

В «Советской Украине» за 14 число итоги трех недель войны. Молниеносный план Гитлера не удался.

В городе тише. Уезжающих меньше. Мы все не работаем. Настроение плохое, хотя не бомбят и на фронтах особенных событий нет. Появилась надежда на отъезд для Любы.

16 июля 1941 года, среда.

В городе тихо. Уехали все паникеры, остался притихший народ. Многие перестали уже решать вопрос о том, ехать или не ехать, а просто решили ждать, что будет. У многих нет денег, чтобы ехать куда-либо, многие считают бессмысленным бросать насиженное гнездо и пускаться в тяжелый путь и полную неизвестность.

На улицах тихо, менее людно, город словно замер. Роют окопы на главных улицах. Уже вырыли глубокие рвы поперек Театральной, Стрелецкой, Ворошилова, Лютеранской. Командуют копанием окопов красноармейцы. Роют их мобилизованные для этого женщины, которые работают еще в учреждениях. Бывают случаи, когда проходящих по улице останавливают и предлагают рыть.

Начинает ощущаться отсутствие работы, уже многие ищут возможность получить какую угодно работу. Учреждения все закрыты. У тех, кто остался, денег не больше чем на месяц. И то при условии, что город будет снабжаться продуктами не хуже, чем сейчас.

Сводки информбюро мало что говорят. Появилось новое Порховское направление. На Новоград-Волынском, Псковском, Смоленском, Бобруйском направлениях крупные бои.

Библиотеке предложили подать план эвакуации всех фондов. Кроме смеха, ничего другого не может вызвать подобное предложение. Нужно тысячу семьсот один вагон и двести тысяч ящиков. Оказывается, не так-то просто вывезти пять с половиной миллионов книг.

Оставшиеся члены охранной команды сидят у входа. Библиотека имеет весьма торжественный вид: из всех отделов снесли на лестницы вестибюля вниз все цветы, чтобы удобней было поливать. Много сотрудников библиотеки приходит проведать старое пристанище. Как раз те остались в городе, кто больше всего библиотеку любил. Настроение у публики спокойное, но пришибленное. Все радуются, когда видят кого-нибудь из сотрудников. Радует каждое знакомое лицо, каждый оставшийся в городе человек.

В консерватории упаковывают книги и ноты, частью для эвакуации, частью, чтобы спрятать от пожара и от бомб. Таскают книги работники канцелярии и просто сотрудники, чтобы подработать немного денег. Всех беспокоит вопрос, что дальше делать. В госпитале в ближайшие дни работы нет. Думают о работе в лесном совхозе, но никто толком ничего не знает. Как будто нелепые разговоры об уничтожении роялей уже прекратились. Ни одного звука, кроме голосов носящих книги, не слышно в такой звонкой всегда консерватории. Играть и петь некому, да и до того ли?

Жара стоит нестерпимая. Ни одного облака в небе. Беспрестанно летают самолеты. Они спускаются очень низко или едва слышно гудят, взбираясь в самую синеву. На них уже перестали обращать внимание.

17 июля 1941 года, четверг.

Как ни странно, вторая ночь почти без бомбежки. Ночью немцы освещали город ракетами, где-то далеко стреляли, но мы все спали спокойно. Конечно, спят теперь очень немногие. Большинство спит и все слышит. Это особый вид сна наяву.

У всех впечатление, что положение стабилизируется. Ректор университета распорядился никого с работы не увольнять, ибо с 1 августа в университете начинается учебный год. Поэтому и я неожиданно оказалась на работе. Библиотекарем. Завтра иду на работу и буду разбирать карточки в алфавитном каталоге. Прямо парадокс какой-то. Кому, как не мне, первой полагалось быть безработной? А выходит — я работаю, когда остальные сидят дома. Правда, сейчас я библиотекарь, а не художник.

О фронте никто ничего не знает. Бьются упорно на Смоленском, Псковском, Новоград-Волынском направлениях. В остальных местах фронта существенных изменений нет. Народ с нетерпением ждет помощи от Англии и Америки. Настроение то падает, то повышается. И все надеемся, что к 1 августа должен быть перелом в войне.

18 июля 1941 года, пятница.

Трудно сказать, в чем источники настроения. Но сегодня, хотя сводки ничего нового не говорят, весь город настроен более оптимистически. Как будто крепнет надежда на то, что Киев не отдадут. Откуда идут эти вести? Никто ничего не знает, а меж тем все об этом говорят.

Тихо в городе. Пустынно. Впечатление такое, что больше народа выехало, а меньше осталось. Но это только видимость. В Киеве еще очень много народа.

Уже начинают привлекать к ответственности прокравшихся завов. Жаль только, что поздно. Многие, большинство, успели убежать. В газете напечатали, что расстреляли двух завмагов военторга, которые украли 16 тысяч.

В магазинах много всяких вещей. Довольно много народа покупают вещи. Правда, все мнутся, не зная, что лучше: тратить деньги или держать их. Но необходимое покупают почти все. Деньги большинству народа уплатили. Многие получили ликвидационные и компенсацию за отпуск.

Я работала сегодня. После моих всегда бешеных работ моя работа в тихой фундаменталке университета кажется мне теплой успокаивающей ванной. Только нужна ли еще эта работа? Хозяйки варят варенье. На базаре появились кое-какие овощи. Ах, если бы было не хуже! Ни о чем другом мы и не мечтаем.

«МЫ ЕЩЕ ЖИВЫ, И ДАЖЕ ПОЯВИЛАСЬ НАДЕЖДА, ЧТО И ДАЛЬШЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, СМОЖЕМ ЖИТЬ»

21 июля 1941 года, понеде­ль­ник.

Ничего нового. Ночь прошла совершенно спокойно. Что обозначает это спокойствие, никто не может объяснить, может быть, это обозначает желание немцев бросить все силы на Смоленское направление или готовят они нам какой-нибудь страшный сюрприз? Но настроение в городе хорошее, растет уверенность, что нашей армией хорошо организована защита нашего города.

Не слышно, чтобы кто-нибудь еще уезжал. Только Нюся и Люба все не могут решить, ехать им или нет.

Ходят слухи, что наши войска здорово побили немцев на Новоград-Волынском направлении. Окопы продолжают рыть. Но жизнь пробуждается с каждым днем. Некоторые учреждения вновь начинают работать. Как-то даже разговоры поутихли в городе. Каждый занят своим делом. Многие снова поступили на работу.

Открыли библиотеку и снова взяли на работу назад восемь человек из уволенных.

22 июля 1941 года, вторник.

Месяц войны. Мы еще живы, и даже появилась надежда, что и дальше, может быть, сможем жить. А месяц назад казалось, что все кончено, что ничего, кроме смерти, нет впереди.

По радио сообщили, что вчера и позавчера были попытки немцев бомбить Ленинград, но их отогнали. И еще, что вчера бомбили Москву. Что летало на Москву 200 самолетов. Если уж о налетах сообщают по радио, значит, были действительно серьезные налеты. Ведь о том, что нас бомбили, по радио не сообщали.

А у нас тихо. Льет проливной дождь. Все время пасмурная погода. Настроение хорошее. Где-то далеко несколько раз стреляла зенитка, но так далеко, что на нее не обращали внимания.

Принесли письмо от наших мужчин-ополченцев. Среди них и Павлуша. Они все еще идут пешком. Писали они из Переяслава. Ничего не пишут, куда идут, только то, что крестьяне по дороге очень гостеприимно их встречают, кормят, приносят продукты и не хотят брать денег.

В городе поразительно много цветов. От дождей все клумбы и скверы расцвели буйными, яркими цветами. Глядя на город, вовсе не скажешь, что сейчас война.

23 июля 1941 года, среда.

Тревога в городе началась из-за того, что в сводках утром вместо Новоград-Волынского направления появилось Житомирское направление. Значит, фронт от нас в 120 км. Снова вчера летали на Москву. Летало 150 самолетов. Подробности неизвестны. Но, очевидно, Москва горит, потому что сегодня целый день передаются наставления о тушении пожаров. На публику наставления подействовали. К вечеру у большинства главные вещи были сложены в мешки. Решается вопрос о наиболее быстром и удобном выбрасывании вещей из окна.

Приближение фронта знаменуется снова сожжением бумаг. На углу Крещатика и пл. III Интернационала вся мостовая была покрыта остатками обгоревшей бумаги. Пахло гарью, и в воздухе носились черные хлопья.

Нюся и Люба погрузили, вернее, отвезли на пристань ящики с консерваторским имуществом. Это ценные книги, ноты, арфа, струнные и частично духовые инструменты, диссертации и многое другое. Люба измучилась совсем ожиданием отъезда и хочет скорее окончить эту муку. Нюся никак не может решить окончательно, что ей делать. Никто из них не хочет ехать. Но кто знает, быть может, уехав, они спасут себе жизнь.

«СУШИМ СУХАРИ. РАБОТНИКИ ХЛЕБЗАВОДА ГОВОРЯТ, ЧТО ВЫПЕКАЕТСЯ ПОСЛЕДНИЙ ХЛЕБ»

24 июля 1941 года, четверг.

С утра еще не было известно, едут ли Нюся и Люба. Потом выяснилось, что в пять часов они едут. От того, что они уезжают, делается совсем страшно. Отчего же и зачем я одна остаюсь здесь? Но в то же время — неужели же можно всем уехать из Киева и бросить город навсегда? Почему и зачем? Разве кто-нибудь знает, что действительно будет с Киевом? И, если все же вернется когда-нибудь мама, может быть, война поможет ее освобождению, а она придет и не застанет нас. Что тогда?

Нюся думает отвезти имущество и вернуться назад.

Собирались с волнениями. Двинулись с вещами. Пришлось немного идти пешком. Пришли на пристань позже, чем было нужно. В результате груз ушел, а они остались. Мы почти два часа сидели среди грязи и пыли, под палящим солнцем, среди груды вещей. Вокруг все, внутри и снаружи, запружено уезжающими. Среди них беженцы из других городов. Но их меньше, чем уезжающих из Киева. Народа много меньше, чем когда числа 13-го мы ходили на пристань узнавать, какие есть возможности движения по Днепру.

Наконец, измученные Нюся и Люба получили билеты на следующий пароход. Часов в семь они уехали. Очень тяжело мне при мысли, что их нет уже в Киеве. Увидимся ли когда-нибудь? У меня остались ключи от Любиной квартиры, адреса, деньги и несколько поручений. Я остаюсь единственным связующим центром для всех уехавших и уезжающих.

Вечером мы отмечали день Лелиных именин. Она сердилась на меня, что я весь день провожала своих консерваторских «родственников». Пили водку, вино. А главный тост теперь «За жизнь!». Да, весь вопрос в том, будем ли живы. Леля выпила и во всеуслышание жаловалась на мою черствость. Старалась не очень реагировать на ее заявление, потому что это несправедливо. Если бы я к ней и к Татьяне относилась иначе, чем отношусь, давно бы ушла санитаркой, добилась бы, чтобы меня мобилизовали. А так как не могу причинить им это огорчение и сама немало волновалась, если бы не знала, что с ними, так и сижу без всякой пользы дома.

25 июля 1941 года, пятница.

В городе растет тревога. Дежурные ночью говорят, что целую ночь слышали непрерывные звуки далекой канонады, быть может, это где-нибудь недалеко десант. А быть может, уже фронт так близко, но нам о нем не говорят. В сводках сегодня порховское, смоленское и житомирское направления.

На улицах продолжают строить баррикады из мешков с песком. Почему-то на площади III Интернационала и на ул. Короленко сделаны круглые заграждения, как будто кольца, внутри которых может поместиться орудие и с десяток бойцов. Не знаем их назначения.

Уехавшие на окопы в прошлое воскресенье еще не вернулись. На углу возле школы на ул. Короленко поставили две гигантские бочки, значительно выше человеческого роста. Пока они пустые.

Никаких писем. От Алеши ничего. И тяжко смотреть, как волнуется Н. В. Она извелась совсем. Уехавшие не пишут. Те, кто остался, места себе не находят от беспокойства. Так распадается все и вырастает огромное горе. Оно возникает сразу, отовсюду. Таков ужасный закон войны.

26 июля 1941 года, суббота.

Тихо на улицах. Народ как будто пришибленный. В трамваях всегда можно ехать сидя. И даже пустынно как-то. Университет внезапно окончил свое существование. Если 14 числа ректор сказал никого не увольнять и что 1 августа начнутся занятия, то вчера вдруг оказалось, что ценности университета едут с Академией в Уфу, а все сотрудники увольняются. Постепенно уезжают из Киева даже второстепенные заводы. Работы нет, и народ начинает волноваться из-за приближающейся безработицы.

Самые разнообразные толки ходят по городу. У всех состояние напряженного ожидания. Есть публика, которая остается в Киеве с явным расчетом на изменение общественного строя. Известно, что немецкие прокламации пользуются среди них популярностью. Есть такие и в нашем доме. Эта категория киевлян перекрасилась в свое время в красный цвет, приспособилась к советской власти, а теперь ждут случая перекраситься наново в необходимые цвета. Они молчат и распускают слухи, которые ползут по городу, как змеи. Много разговоров о том, что немцы несут новый строй в виде Самостийной Украины. И что в связи с этим якобы арестована глубокая старуха Старицкая-Черняхивская. И так об этом говорят, словно все предопределено уже. Страшно.

27 июля 1941 года, воскресенье.

Еще одна ночь прошла без бомбежки. А Москву бомбят. И фронт, говорят, все ближе. Десанты вражеские спущены вокруг всего Киева. Каждый день все новые люди рассказывают о немцах, которые во многих селах вокруг Киева. Сушим сухари. Работники хлебзавода говорят, что выпекается последний хлеб.

Тревога все растет. Все хотят развязки. Но никто не знает, что принесет она. Она может быть так ужасна, что мы горько пожалеем о нынешнем беспокойном времени.